Пока я ещё писал про Кириона и Эорла, мне захотелось написать про назгулов. Ну потому что я люблю назгулов, и кто, если не я. Какой-то конкретной идеи де-факто не было, поэтому я ходил и страдал, на что натянуть назгулов будет проще - на рейтинг или на спецквест. Однажды, когда я в очередной раз задался этим вопросом вслух, Амарт сказал что-то вроде "Да стоит только начать писать про назгулов, и рейтинг сам собой получается". Я принял эти слова за руководство к действию и просто сел и начал писать - практически экспромтом. И что бы вы думали - рейтинг получился. Причём дженовый
Я ещё сомневался, эрочка ли это. Как-никак довольно графичный селфхарм - вдруг энца?.. Сказали, что рейтинг почти пограничный. Тяжело дженовикам писать рейтинг! Эдак думаешь иногда - лучше б они потрахались, всё проще. Но мы не ищем лёгких путей
А за название спасибо
Хэлле, своевременно и непреднамеренно напомнившему подходящее стихотворение.)
Название: To rule in the land of heather
Автор: Mark CainРазмер: драббл, 989 слов
Пейринг/Персонажи: Кхамул, Моргул
Категория: джен с элементами специфического преслэша а-ля UST по-назгульски
Жанр: драма
Рейтинг: R
Предупреждения: селфхарм
Примечание: название - часть строчки из стихотворения Р.Л. Стивенсона "To rule in the land of heather, And lack the Heather Ale" ("Править в краю вереска и не иметь верескового мёда"). Означает тщетность власти над чем- или кем-либо.
Размещение: со ссылкой на автора
ЧитатьТам, откуда Кхамул был родом, не было слов "бескрайнее", "бесконечное", "вечное".
Там было слово "тьма".
Тьма лет миновала с той поры, когда он отучил своё племя бояться. Когда над полем битвы погас небесный огонь - в иных землях это называли затмением солнца, - и люди в ужасе припали к земле, прячась под животами коней и за колёсами повозок, а он поднял воинов своей волей - и победил. И эта воля тогда ещё не была приумножена многократно властью Кольца.
Он помнил то сладостное чувство, что вражеское племя в тот день так и не успело понять перед смертью, что его растерзали люди, а не тени, окутавшие землю. То чувство свободы, когда твой кривой клинок рассекает плоть, и кровь горячей пощёчиной хлещет тебе по лицу, а ты не видишь, куда пришёлся удар: вспорол горло или брюхо, отрубил руку или подсёк ноги. Тебе всё равно. И хаос, в котором противники слепо ранят друг друга, и их топчут их же мечущиеся кони, - на твоей стороне, а над тобой - чёрный диск в обрамлении алого ореола, похожего на кольцо.
Уже тогда Кхамул избегал света. И уже тогда - желал бессмертного имени, а не бессмертного тела. К чему ясно видеть лицо врага, исковерканное агонией, если в его последнем хрипе можно услышать: "Кхамул!" - как бессильное проклятие при встрече со смертью? К чему оборачиваться на тех, кто идёт за тобой, - уже не племя, а бесчисленную орду, - если тысячи голосов гортанно кричали: "Кхамул!", и степные травы склонялись к земле от этого крика?..
Он помнил также, как Кольцо легло на его ладонь. Он смотрел на Кольцо, на свои узкие пальцы, и думал, что оно не удержится и соскользнёт, но всё же надел его. Оно было горячим, будто едва откованным, и обхватило его палец плотно, сжимая почти до боли. Он потянулся снять его, но передумал. Он был невидим, а мир вокруг был соткан из многих оттенков тьмы, - тьма дрожала, как струны из конского волоса, и пронзала всё, и пронзала его самого.
С тех пор он стал неуязвим.
В детстве он боялся волков: когда он пас коней по ночам, волки подходили к костру почти вплотную и подолгу смотрели на него, словно наслаждаясь возможностью прервать его жизнь одним небрежным броском. Став одним из вождей-кольценосцев, Кхамул однажды ушёл в степь и выследил одинокого волка. Опустившись на одно колено, он протянул волку руку. Волк зарычал, затем вцепился в ладонь всей пастью, сомкнул челюсти, глубже погружая клыки, и затряс головой, разрывая сухожилия. А Кхамул хохотал, глядя ему в глаза, до тех пор, пока волк не бросился бежать, от страха не разбирая дороги.
Он поднялся; с ошмётков кожи вместе с чёрной кровью сочилась тьма.
Позже не осталось и крови - и он смеялся, позволяя порой самонадеянному врагу проткнуть себя мечом насквозь и оставить лишь узкий разрез на чёрном шёлке его одеяний, столь же текучих, как тьма, укрытая этим шёлком.
Только именем он дорожил - снова и снова вырезая его на своей коже, неспособной больше чувствовать боль, затем на своих костях. На телах пленных, которых после отпускал из подземелий Колдовского холма. Даже не зная значения знаков, и люди, и эльфы читали безошибочно: "Кхамул".
Как недолговечен был материал, и как вечно было имя.
Ангмарец, со дня их первой встречи, был совсем иным.
Он не помнил своего имени, но тяжёлая стать, с которой изображали правителей Нуменора истлевшие от времени холсты и поднятые со дна щербатые мраморные статуи, не давала ему покоя. Теряя плоть, казавшуюся ему совершенной, он заменял её доспехом, повторявшим рельеф человеческих мышц. Там, где Кхамул проходил, не оставляя следов, - от поступи Ангмарца содрогалась земля.
Его привлекало всё вещное, осязаемое. Он жаждал заполнить свою вечность богатствами, жаждал власти, жаждал обладать - и потому проигрывал раз за разом. Он стремился владеть землями, чьими плодами не мог воспользоваться, и править подданными, слишком слабыми, чтобы вынести хотя бы его присутствие. Ему нравилось называться Первым и тешить себя иллюзией главенства, хотя у него не было ничего, что заставило бы Кхамула ему подчиняться, и ничего, что заставило бы Кхамула ему принадлежать.
Кхамула забавляло, что с точки зрения Ангмарца даже таким, балансирующим между жизнью и разложением, он был красив. Давно, когда Ангмарец назвал красивыми его волосы, отросшие длинным чёрным потоком, Кхамул у него на глазах прошёл сквозь высокое пламя кострища. Волосы вспыхнули, словно пропитанные смолой, скручиваясь в золотые спирали и рассыпаясь искрами и пеплом, и истлели во мгновение ока. Взгляд Ангмарца в провалах глазниц был затравленный, как у того волка, а Кхамул улыбался ему обугленной улыбкой на дымящемся лице.
Ему больше подходило, когда он откидывал капюшон и вокруг его головы развевалась и струилась тьма, неподвластная ветру.
Ангмарец говорил, что ненавидит его глаза - эти узкие хищные прорези над острыми скулами, обнажающими белизну черепа; глаза, мерцающие чернотой без белков, неусыпные проницательные глаза, видевшие его насквозь.
Кхамул брал его за руку - искусные сочленения металлических пластин, копировавших фаланги и оканчивавшихся отточенными когтями, ложились поверх тонких костей запястья, просвечивавших из-под пергаментной кожи - и подносил её к лицу, так что остриё когтя почти прикасалось к зрачку без век и ресниц.
- Так выколи мне глаза, Чародей. А я всё равно буду знать, и как ты смотришь на меня, и о чём ты думаешь.
Он подавался вперёд, и Моргул отшатывался.
Ангмарец внушал страх. Подавлял всё живое, цепеневшее или спасавшееся бегством от звука его голоса. И более всех его боялись те, кто служил ему: подобно рабам, они знали, что если отступят, их ожидает участь более страшная, нежели гибель в бою.
Кхамул появлялся в сумерках, в тишине, и ему не было нужды преследовать бегущих, поскольку бежать было поздно. Тех, кто служил ему, называли безумцами, но они ничего не боялись. Совершенно ничего не боялись.
Годы шли - тьма лет, стиравшая между ними различия. Лишь железная корона Ангмарца, как клетка, удерживала его дух, а истерлинг по-прежнему, словно в насмешку, облачался в чёрные шелка, похожие на саван, под которыми былые очертания его фигуры можно было скорее угадать, нежели рассмотреть.
- Кхамул, - звал Моргул при каждой встрече, и безголосое эхо этого глухого слова билось под маской нуменорского парадного шлема. Он протягивал латную перчатку, в которой не было руки, и пальцы, щёлкнув капканом, ловили ночной воздух.
Кхамул не мог улыбаться - но ликовал.
Он всё же заставил бессмертного запомнить его имя.