Я про@л (подставьте любой глагол) октябрьский челлендж goretober, про@л рождественский челлендж и начинаю про@ть февральский, приуроченный к ДСВ. То есть буду пропускать дни (выходные - с наибольшей вероятностью). Пишу по разным фандомам, просто не мог не упереть эту прекрасную картинку (кликабельно, побираемо вместе с копирайтом).
(с) .Хельга.
Можно предлагать мне пейринги (лучше в лички, дабы не спойлерить другим читателям), но предупреждаю, что трактовка тем может быть весьма вольной, а романтика - весьма сомнительной.
Можно и нужно, если не хотите видеть фанфики, попросить закрыть от вас этот пост (он будет подниматься по мере пополнения).
День 1 - Первая встреча. Фандом - Фантастические твари..., джен. 461 слово
- Защитите своих детей, приходите на собрание! – пробивающийся сквозь толпу монотонный голос был первым, что он услышал, поднимаясь из подземки.
- Давай поможем ребёнку, с самого утра тут мёрзнет, – обратилась к своей спутнице девушка, что шла впереди него. Она на ходу взяла из протянутой руки листовку и, даже не взглянув на неё, поспешила к автобусной остановке. Тогда он и увидел, о ком шла речь.
"Ребёнок" сутулился, перетаптываясь с ноги на ногу. Вырывающийся из недр нью-йоркского метрополитена ветер трепал листовку, зажатую между малиновыми от холода пальцами. Перчаток, равно как шарфа или шапки, у него не было. Он мог бы спуститься к выходу с платформы, но оттуда наверняка гоняли полицейские.
- Защитите своих детей... - тянул он себе под ноги фальшиво-приподнятым, заученным тоном, надламывающимся от дрожи, как треснувшая пластинка.
Персиваль взял листовку и остановился, зацепившись взглядом за знакомый символ. С агитацией Нового Салема он сталкивался уже не раз, конфисковывать листовки было бесполезно, тем паче что срок их жизни всё равно измерялся расстоянием до ближайшей урны.
- Давай ещё. – он взял вторую, сложил их вместе и разорвал пополам. – Все давай, или за тобой следят?
- У меня их полный портфель, - мальчишка повёл плечом, которое оттягивала вытертая лямка. – А мне всё равно нельзя возвращаться домой до вечерней молитвы.
Февраль выдался сырой и промозглый, оттепель и заморозки сменяли друг друга. Кто-то, обходя их двоих, стоящих посреди людского прилива, поскользнулся на обледеневшей брусчатке и выругался, отчего парень с листовками ещё глубже втянул голову в плечи.
- Купи себе горячего чая. – Грейвз полез во внутренний карман за кошельком, и при виде рукояти палочки, вложенной в ножны на поясе, салемец на целых две секунды забыл пялиться на февральскую слякоть. При этом то, что отразилось в его глазах, не было ни неприязнью, ни страхом.
На высыпавшиеся в обветренную ладонь монеты он посмотрел с недоверием, как если бы Грейвз достал их у него из-за уха. Прикинув, вероятно, что хватит и на сэндвич, он убрал пригоршню в карман, буркнул "спасибо", а когда оторвал от денег взгляд, палочки перед глазами уже не было – только ровный ряд матово блестевших пуговиц.
Следующие фразы они произнесли одновременно:
- Никому об этом не рассказывай, - Грейвз.
- Только не говорите никому... - мальчишка.
Так два солдата, ощупью нашедшие друг друга, стирая с глаз жирную землю, которую бросило взрывом в лицо, обнаруживают чужие знаки отличия и молча расходятся каждый в свою сторону фронта. Но эта война велась не в окопах, здесь маги боялись выстрела в спину, их враги – облавы мракоборцев, а голодные юнцы – как всегда, наказания.
Персиваль пошагал прочь, сливаясь с серым селем поднявших повыше воротники прохожих. Ему вслед звучало с надеждой, явно не относящейся к смыслу произносимых слов:
- Приходите на собрание, защитите своих детей!
Детей у Грейвза не было: немыслимая роскошь - заводить близких при такой-то службе. А вот своих... это смотря кого считать своими.
День 2 - Сюрприз. Фандом - Дом, в котором..., джен/преслэш(?). 548 слов
После возвращения из Наружности Лорд становится чем-то похож на Македонского. Стриженные волосы топорщатся во все стороны сразу. Он всё время мёрзнет и выбирает колючий, молью траченный свитер с чужого плеча, с растянутыми рукавами, в которых, если сжать кулаки, полностью спрячутся кисти рук. Потом на его ладонях видны ссадины от ногтей, которые обломаны так же криво, как выстрижены - хочется поправить: выдраны - волосы. Если бы кому-то взбрело в голову описать, как выглядит эльф, вернувшийся из плена, то вот ему живая иллюстрация.
На чужие замечания, за которые раньше Лорд врезал бы не задумываясь, отвечает только его серо-стальной взгляд. Становясь при этом не холоднее, нет, а наоборот - жарче. Все ведь знают, что горячий металл пахнет точь-в-точь как кровь? В общем, лучше бы врезал.
К незаметности и неприхотливости Македонского все привыкли. К потухшему до такого же - человеческого, пожалуй? - состояния Лорду привыкнуть сложно. Как если бы на солнце вдруг стало можно посмотреть так же, как на луну, и увидеть косматые протуберанцы, пятна и впадины. Не верится, что когда-то ты это светило почти обожествлял. Любопытный мысленный эксперимент для художника - представить обратную метаморфозу: каким мог стать Македонский, если бы рос не в Наружности. Не на цепи. Но это ещё сложнее.
Ни среди уезжающих, ни среди провожающих Македонского не видно. Впрочем, "Македонского не видно" - это его естественное состояние. Где он пропадал в тот узкий сумеречный коридор времени, когда обитатели Дома ещё не спали, а воспитатели уже закончили обход, знали немногие, но Лорд однажды застал его в это время на крыше - совершенно случайно испытав желание подышать небом. Так же случайно, после возвращения Лорда в Дом, Мак вышел как-то ночью в туалет и выбил из его пальцев бритву, уже почти поднесённую к слишком не-человеческому, неподходящему лицу.
Солнце не торопится вылезать, как затаившийся зверь. Над одной из опустевших тумбочек уехавших на автобусе забыты остановившиеся часы, и секунды отсчитывает глухой стук с оттяжкой в дальнем коридоре. Там и обнаруживается Македонский - бьёт кулаком по стене, словно хочет пробиться наружу - или вовнутрь. Лорд ещё ни разу не видел, чтобы Мак кого-то бил.
По приближении становится ясно, что он так рисует. Вычерченный розовато-красным мелом силуэт дракона слишком бледен, но с каждым мазком алого он становится ярче. Кровь запекается рубиновыми чешуйками. Превратить кровь в краску - не воду в вино, от такого волшебства мороз по коже, но по эту сторону по-другому творить не получается. Потому Лорд и отказался здесь от чудес - сам. Слишком дорого они обходятся.
- Что ты делаешь? Хочешь вернуться? Скоро будет уже некуда возвращаться.
- Не вернуться. Оставить лазейку. Кто-то же должен беречь их сны?
Лорд поёжился. Он стёр бы сами воспоминания об этом мире, запечатал бы воском каждую щёлочку. Руки заняты костылями - не потянуть Мака за закатанный до шершавого локтя рукав.
- Довольно, пойдём уже. За два квартала им будет светиться твоя лазейка.
Македонский пожимает плечами, вытирает о белую рубаху костяшки.
- Ну и пусть светится. Будет сюрприз.
Когда солнце встанет, их найдут и назовут "уснувшими".
Эрик подскакивает среди ночи и едет к мольберту - зарисовать приснившееся, пока не выветрилось из памяти. Впрочем, такое сложно забыть, и сложно узнать сразу - и алые волосы каскадом, блестящие так, что больно глазам, и тёмно-янтарные глаза с искорками, и чёрный шёлк свободных одежд. А за плечом, чуть поодаль, лицо знакомое, - только серые глаза, словно с них стёрли слой пыли, стали ярко-синими.
День 4 - Объятия. Фандом - Доктор Кто-AU(?), джен. 576 слов
- С днём рожденья, старик!
- Только без объятий. Терпеть не могу объятия.
Доктор оттолкнулся ладонью от колкой пыли и сел на обочине. Жест склонившейся над ним человеческой фигуры правильнее было расценивать не как желание обнять, а как руку помощи. Он рассеянно пожал протянутую ладонь и встал. В глазах сразу поплыло. Собственная тень выглядела как жалкий плевок темноты у самых носков ботинок, а вокруг во всех направлениях не было ничего, кроме песка, горячего воздуха и типичной американской дороги, про которую навигатор сказал бы "прямо пятьсот километров".
- Подвезти?
- Откуда ты знаешь, когда у меня день рождения? Даже я этого не знаю.
Правильнее сказать "не помню". А ещё он не помнил, откуда эта дурацкая привычка спрашивать себя, как будет правильно, и как работают эти крошечные устройства, на которых передвигаются люди, не помнил тоже. Слишком быстро менялась их конфигурация. То, что стояло сейчас перед ним, - оно летает или плавает? Ни топки для угля, ни лошади, с которой, по крайней мере, можно было бы договориться. Но пока Доктор искал в кармане очки, дверь открылась, и он залез внутрь - для этого пришлось согнуться пополам.
- Оно и видно, что не знаешь. Ты будто сбежал из музея мадам Тюссо - только там так одеваются.
- Не уходи от ответа, так делаю только я. Почему день рождения? Я что, вылез из торта?
На всякий случай он ощупал себя на предмет крема и конфетти. Пальцы сразу стали серыми, и это определённо была дорожная пыль, а не мука.
- На тебя едва не наехала фура. Есть такой обычай: когда чуть не умер, праздновать день рождения.
- Нельзя умереть "чуть". Можно умереть насовсем или не умереть вовсе. - узкое зеркальце над консолью этого агрегата специально устроено для того, чтобы отражать только его сердито выгнувшиеся брови? Не очень-то увлекательно наблюдать за их жизнью.
Помолчали. В салоне заиграла музыка - кажется, Deep Purple, который это был альбом, уже восемнадцатый? Что-то он всё-таки помнил и даже мог подыграть. За окошком убаюкивающе струилась размытая линия горизонта.
- Откуда ты?
Обычно перевозчики во всех транспортных средствах всех галактик интересуются, куда ты направляешься, а не наоборот, но здесь всё равно была только одна дорога.
- С самого конца вселенной.
- До края и обратно? Тогда ты точно поехавший.
"Ты же знаешь, что правильнее говорить не «конец вселенной», а «перерождение»?" - прозвучал голос в тягучих от жары мыслях. Почему-то женский голос. - "Энергия всего, что когда-либо существовало, сосредоточится в одной последней точке, чтобы дать начало новому взрыву. Пространство и время начнутся заново, и то, что ты этого уже не увидишь, не значит, что этого не произойдёт".
- Я не могу сойти с ума, это самый несходный ум во вселенной, второго схожего просто нет. Но мне кажется, будто нас было двое. Довольно давно, но я обычно хорошо запоминаю такие важные вещи...
- О, поверь мне, ты научишься с этим справляться. Если тебе чего-то не хватает, просто будь этим чем-то.
Какой прекрасный рецепт от одиночества. Сколько лет нужно, чтобы до него дойти?
- Эй, вылезай. Я обещала подбросить, а дальше ты сам. - водительница со светлыми, как техасское небо, волосами вышла и открыла дверь снаружи.
Доктор уставился на непримечательную придорожную закусочную. Остановка выглядела незнакомой, он явно не покупал до неё билета.
- Ты бывала здесь раньше?
- И да и нет. Иногда полезно взглянуть на старые вещи новым взглядом. Хочешь обнять меня на прощание?
- Хм-м. Да.
Бесконечно непривычно чувствовать отклик чужого сердца на стук своего. Обоих своих сердец.
- С днём рождения, - шепнул он на ухо.
- Спасибо, Доктор.
День 5 - Утешение. Фандом - Крабат, джен/гет (всеумерли). 604 слова
С Рождества минул месяц. Свадьбу решено было сыграть на Пасху. В деревне Крабата чурались, колдуном называли едва ли не в глаза - и не сердиться же на правду. Иные предлагали заново окрестить, иные - вовсе не пускать в церковь. Уехать бы, как дорога встанет, пока не подожгли дом, - но кто тогда будет смотреть за могилами Тонды и других парней? Живые разошлись кто куда, остались только мёртвые. А ночами не спалось от тишины, не хватало многоголосого крепкого храпа, почти ощутимого тепла, парившего от потрудившихся тел. Вертелись в голове имена, да наизусть затверженные строчки из проклятой книги. Крабат садился на постели и смотрел, как сыч, в тесно обступающую темноту. Может, и нет места такому среди людей, кто ночью не спит и вместо молитв заклинания помнит?
И всё казалось, будто живёшь взаймы, - когда многие помнятся навсегда молодыми, а тебе жить, стареть и не бояться, что твой черёд придёт прежде срока. Они сражались и погибли, а ты просто ушёл. И словно чего-то важного так и не узнал.
В один день Крабат взял заступ и ушёл посреди дня, никому не сказавшись, - разбросать на могилах снег, которого немало выпало в феврале. Блуждал почти до сумерек, как если бы что-то отводило глаза, пока не плюнул и не сделал знак, рассеивающий колдовство. И сразу же вышел к чёрным руинам мельницы.
Подумалось, что напрасно не похоронил Мастера. Вот уж что не по-людски, а не привязчивые мысли в собачий час. Ожидал найти обгоревший остов, но обрыскал обвалившуюся мельницу, спотыкаясь о заваленные снегом балки, без успеха. Отлегло от сердца, неведомо отчего. Может, не зря говорил кто-то из парней, что видел вылетевшую из пламени большую птицу. А другой говорил, что и двух.
Когда в деревне заговорили о том, что не хватает мельника, знакомого с ремеслом, - Крабат согласился.
- Ты, что ли, будешь мельникова жена?
- Ну, я.
- А величать тебя как?
- Того муж не велел никому сказывать. А ты зачем пришёл? Чтоб в ученики к нему проситься, больно ты стар.
- Мне учиться не надобно. А что же хозяин, и тебя тоже учит?
Хозяйка улыбнулась, поставила вёдра на траву, посмотрела незнакомцу прямо в глаза. Она чёрному колдуну одноглазому не боялась в этот глаз смотреть - чего теперь бояться, когда впервые за несколько лет заглянул кто-то не из деревенских, и не из голодных мальчишек, которых Крабат тащил в дом, никому не отказывая. То-то было бы радостью завести своих детей, но тот целыми днями возился с чужими, будто задолжал кому, - а у неё ни своей, ни чужой жизни не было. И сказала гордо:
- Всему научил, что умеет сам.
- Я посыльный самого господаря. Если ты впрямь так искусна в мастерстве, то он примет тебя к себе на службу, и будешь носить не вёдра, а бриллианты и жемчуга.
Певунья обернулась на новую мельницу, на Крабата, что сам таскал мешки из амбара, покрикивая на отдувающихся подмастерьев, кивнула и отворила калитку. Гость поправил шляпу с длинным петушиным пером и галантно подал ей руку в шёлковой алой перчатке.
Крабат спешился и подобрал из рыхлой грязи подстреленную горлицу. Сделал знак, рассеивающий чары, и опустил на землю женское тело враз ослабевшими руками.
Кто-то подошёл к нему сзади, неслышно переступая через тела и рытвины. Крабат уже знал, кто это.
- Только ты, Смерть, и пришёл меня утешить? Забирай, я готов буду, как вырою нам двоим могилу.
- И он говорил так, - Смерть еле заметно усмехнулся, молодцевато оттоптал сапоги, бренча шпорами. - Но тебя утешу: увидишься с нею в свой смертный час. Вот только не приду я за тобой, пока тебя не одолеет твой ученик. Порядок ты помнишь. И пистоль к виску не прикладывай, только глаз высадишь. Держи лучше заступ, Мастер, он тебе не раз ещё пригодится.
(с) .Хельга.
Можно предлагать мне пейринги (лучше в лички, дабы не спойлерить другим читателям), но предупреждаю, что трактовка тем может быть весьма вольной, а романтика - весьма сомнительной.
Можно и нужно, если не хотите видеть фанфики, попросить закрыть от вас этот пост (он будет подниматься по мере пополнения).
День 1 - Первая встреча. Фандом - Фантастические твари..., джен. 461 слово
- Защитите своих детей, приходите на собрание! – пробивающийся сквозь толпу монотонный голос был первым, что он услышал, поднимаясь из подземки.
- Давай поможем ребёнку, с самого утра тут мёрзнет, – обратилась к своей спутнице девушка, что шла впереди него. Она на ходу взяла из протянутой руки листовку и, даже не взглянув на неё, поспешила к автобусной остановке. Тогда он и увидел, о ком шла речь.
"Ребёнок" сутулился, перетаптываясь с ноги на ногу. Вырывающийся из недр нью-йоркского метрополитена ветер трепал листовку, зажатую между малиновыми от холода пальцами. Перчаток, равно как шарфа или шапки, у него не было. Он мог бы спуститься к выходу с платформы, но оттуда наверняка гоняли полицейские.
- Защитите своих детей... - тянул он себе под ноги фальшиво-приподнятым, заученным тоном, надламывающимся от дрожи, как треснувшая пластинка.
Персиваль взял листовку и остановился, зацепившись взглядом за знакомый символ. С агитацией Нового Салема он сталкивался уже не раз, конфисковывать листовки было бесполезно, тем паче что срок их жизни всё равно измерялся расстоянием до ближайшей урны.
- Давай ещё. – он взял вторую, сложил их вместе и разорвал пополам. – Все давай, или за тобой следят?
- У меня их полный портфель, - мальчишка повёл плечом, которое оттягивала вытертая лямка. – А мне всё равно нельзя возвращаться домой до вечерней молитвы.
Февраль выдался сырой и промозглый, оттепель и заморозки сменяли друг друга. Кто-то, обходя их двоих, стоящих посреди людского прилива, поскользнулся на обледеневшей брусчатке и выругался, отчего парень с листовками ещё глубже втянул голову в плечи.
- Купи себе горячего чая. – Грейвз полез во внутренний карман за кошельком, и при виде рукояти палочки, вложенной в ножны на поясе, салемец на целых две секунды забыл пялиться на февральскую слякоть. При этом то, что отразилось в его глазах, не было ни неприязнью, ни страхом.
На высыпавшиеся в обветренную ладонь монеты он посмотрел с недоверием, как если бы Грейвз достал их у него из-за уха. Прикинув, вероятно, что хватит и на сэндвич, он убрал пригоршню в карман, буркнул "спасибо", а когда оторвал от денег взгляд, палочки перед глазами уже не было – только ровный ряд матово блестевших пуговиц.
Следующие фразы они произнесли одновременно:
- Никому об этом не рассказывай, - Грейвз.
- Только не говорите никому... - мальчишка.
Так два солдата, ощупью нашедшие друг друга, стирая с глаз жирную землю, которую бросило взрывом в лицо, обнаруживают чужие знаки отличия и молча расходятся каждый в свою сторону фронта. Но эта война велась не в окопах, здесь маги боялись выстрела в спину, их враги – облавы мракоборцев, а голодные юнцы – как всегда, наказания.
Персиваль пошагал прочь, сливаясь с серым селем поднявших повыше воротники прохожих. Ему вслед звучало с надеждой, явно не относящейся к смыслу произносимых слов:
- Приходите на собрание, защитите своих детей!
Детей у Грейвза не было: немыслимая роскошь - заводить близких при такой-то службе. А вот своих... это смотря кого считать своими.
День 2 - Сюрприз. Фандом - Дом, в котором..., джен/преслэш(?). 548 слов
После возвращения из Наружности Лорд становится чем-то похож на Македонского. Стриженные волосы топорщатся во все стороны сразу. Он всё время мёрзнет и выбирает колючий, молью траченный свитер с чужого плеча, с растянутыми рукавами, в которых, если сжать кулаки, полностью спрячутся кисти рук. Потом на его ладонях видны ссадины от ногтей, которые обломаны так же криво, как выстрижены - хочется поправить: выдраны - волосы. Если бы кому-то взбрело в голову описать, как выглядит эльф, вернувшийся из плена, то вот ему живая иллюстрация.
На чужие замечания, за которые раньше Лорд врезал бы не задумываясь, отвечает только его серо-стальной взгляд. Становясь при этом не холоднее, нет, а наоборот - жарче. Все ведь знают, что горячий металл пахнет точь-в-точь как кровь? В общем, лучше бы врезал.
К незаметности и неприхотливости Македонского все привыкли. К потухшему до такого же - человеческого, пожалуй? - состояния Лорду привыкнуть сложно. Как если бы на солнце вдруг стало можно посмотреть так же, как на луну, и увидеть косматые протуберанцы, пятна и впадины. Не верится, что когда-то ты это светило почти обожествлял. Любопытный мысленный эксперимент для художника - представить обратную метаморфозу: каким мог стать Македонский, если бы рос не в Наружности. Не на цепи. Но это ещё сложнее.
Ни среди уезжающих, ни среди провожающих Македонского не видно. Впрочем, "Македонского не видно" - это его естественное состояние. Где он пропадал в тот узкий сумеречный коридор времени, когда обитатели Дома ещё не спали, а воспитатели уже закончили обход, знали немногие, но Лорд однажды застал его в это время на крыше - совершенно случайно испытав желание подышать небом. Так же случайно, после возвращения Лорда в Дом, Мак вышел как-то ночью в туалет и выбил из его пальцев бритву, уже почти поднесённую к слишком не-человеческому, неподходящему лицу.
Солнце не торопится вылезать, как затаившийся зверь. Над одной из опустевших тумбочек уехавших на автобусе забыты остановившиеся часы, и секунды отсчитывает глухой стук с оттяжкой в дальнем коридоре. Там и обнаруживается Македонский - бьёт кулаком по стене, словно хочет пробиться наружу - или вовнутрь. Лорд ещё ни разу не видел, чтобы Мак кого-то бил.
По приближении становится ясно, что он так рисует. Вычерченный розовато-красным мелом силуэт дракона слишком бледен, но с каждым мазком алого он становится ярче. Кровь запекается рубиновыми чешуйками. Превратить кровь в краску - не воду в вино, от такого волшебства мороз по коже, но по эту сторону по-другому творить не получается. Потому Лорд и отказался здесь от чудес - сам. Слишком дорого они обходятся.
- Что ты делаешь? Хочешь вернуться? Скоро будет уже некуда возвращаться.
- Не вернуться. Оставить лазейку. Кто-то же должен беречь их сны?
Лорд поёжился. Он стёр бы сами воспоминания об этом мире, запечатал бы воском каждую щёлочку. Руки заняты костылями - не потянуть Мака за закатанный до шершавого локтя рукав.
- Довольно, пойдём уже. За два квартала им будет светиться твоя лазейка.
Македонский пожимает плечами, вытирает о белую рубаху костяшки.
- Ну и пусть светится. Будет сюрприз.
Когда солнце встанет, их найдут и назовут "уснувшими".
Эрик подскакивает среди ночи и едет к мольберту - зарисовать приснившееся, пока не выветрилось из памяти. Впрочем, такое сложно забыть, и сложно узнать сразу - и алые волосы каскадом, блестящие так, что больно глазам, и тёмно-янтарные глаза с искорками, и чёрный шёлк свободных одежд. А за плечом, чуть поодаль, лицо знакомое, - только серые глаза, словно с них стёрли слой пыли, стали ярко-синими.
День 4 - Объятия. Фандом - Доктор Кто-AU(?), джен. 576 слов
- С днём рожденья, старик!
- Только без объятий. Терпеть не могу объятия.
Доктор оттолкнулся ладонью от колкой пыли и сел на обочине. Жест склонившейся над ним человеческой фигуры правильнее было расценивать не как желание обнять, а как руку помощи. Он рассеянно пожал протянутую ладонь и встал. В глазах сразу поплыло. Собственная тень выглядела как жалкий плевок темноты у самых носков ботинок, а вокруг во всех направлениях не было ничего, кроме песка, горячего воздуха и типичной американской дороги, про которую навигатор сказал бы "прямо пятьсот километров".
- Подвезти?
- Откуда ты знаешь, когда у меня день рождения? Даже я этого не знаю.
Правильнее сказать "не помню". А ещё он не помнил, откуда эта дурацкая привычка спрашивать себя, как будет правильно, и как работают эти крошечные устройства, на которых передвигаются люди, не помнил тоже. Слишком быстро менялась их конфигурация. То, что стояло сейчас перед ним, - оно летает или плавает? Ни топки для угля, ни лошади, с которой, по крайней мере, можно было бы договориться. Но пока Доктор искал в кармане очки, дверь открылась, и он залез внутрь - для этого пришлось согнуться пополам.
- Оно и видно, что не знаешь. Ты будто сбежал из музея мадам Тюссо - только там так одеваются.
- Не уходи от ответа, так делаю только я. Почему день рождения? Я что, вылез из торта?
На всякий случай он ощупал себя на предмет крема и конфетти. Пальцы сразу стали серыми, и это определённо была дорожная пыль, а не мука.
- На тебя едва не наехала фура. Есть такой обычай: когда чуть не умер, праздновать день рождения.
- Нельзя умереть "чуть". Можно умереть насовсем или не умереть вовсе. - узкое зеркальце над консолью этого агрегата специально устроено для того, чтобы отражать только его сердито выгнувшиеся брови? Не очень-то увлекательно наблюдать за их жизнью.
Помолчали. В салоне заиграла музыка - кажется, Deep Purple, который это был альбом, уже восемнадцатый? Что-то он всё-таки помнил и даже мог подыграть. За окошком убаюкивающе струилась размытая линия горизонта.
- Откуда ты?
Обычно перевозчики во всех транспортных средствах всех галактик интересуются, куда ты направляешься, а не наоборот, но здесь всё равно была только одна дорога.
- С самого конца вселенной.
- До края и обратно? Тогда ты точно поехавший.
"Ты же знаешь, что правильнее говорить не «конец вселенной», а «перерождение»?" - прозвучал голос в тягучих от жары мыслях. Почему-то женский голос. - "Энергия всего, что когда-либо существовало, сосредоточится в одной последней точке, чтобы дать начало новому взрыву. Пространство и время начнутся заново, и то, что ты этого уже не увидишь, не значит, что этого не произойдёт".
- Я не могу сойти с ума, это самый несходный ум во вселенной, второго схожего просто нет. Но мне кажется, будто нас было двое. Довольно давно, но я обычно хорошо запоминаю такие важные вещи...
- О, поверь мне, ты научишься с этим справляться. Если тебе чего-то не хватает, просто будь этим чем-то.
Какой прекрасный рецепт от одиночества. Сколько лет нужно, чтобы до него дойти?
- Эй, вылезай. Я обещала подбросить, а дальше ты сам. - водительница со светлыми, как техасское небо, волосами вышла и открыла дверь снаружи.
Доктор уставился на непримечательную придорожную закусочную. Остановка выглядела незнакомой, он явно не покупал до неё билета.
- Ты бывала здесь раньше?
- И да и нет. Иногда полезно взглянуть на старые вещи новым взглядом. Хочешь обнять меня на прощание?
- Хм-м. Да.
Бесконечно непривычно чувствовать отклик чужого сердца на стук своего. Обоих своих сердец.
- С днём рождения, - шепнул он на ухо.
- Спасибо, Доктор.
День 5 - Утешение. Фандом - Крабат, джен/гет (всеумерли). 604 слова
С Рождества минул месяц. Свадьбу решено было сыграть на Пасху. В деревне Крабата чурались, колдуном называли едва ли не в глаза - и не сердиться же на правду. Иные предлагали заново окрестить, иные - вовсе не пускать в церковь. Уехать бы, как дорога встанет, пока не подожгли дом, - но кто тогда будет смотреть за могилами Тонды и других парней? Живые разошлись кто куда, остались только мёртвые. А ночами не спалось от тишины, не хватало многоголосого крепкого храпа, почти ощутимого тепла, парившего от потрудившихся тел. Вертелись в голове имена, да наизусть затверженные строчки из проклятой книги. Крабат садился на постели и смотрел, как сыч, в тесно обступающую темноту. Может, и нет места такому среди людей, кто ночью не спит и вместо молитв заклинания помнит?
И всё казалось, будто живёшь взаймы, - когда многие помнятся навсегда молодыми, а тебе жить, стареть и не бояться, что твой черёд придёт прежде срока. Они сражались и погибли, а ты просто ушёл. И словно чего-то важного так и не узнал.
В один день Крабат взял заступ и ушёл посреди дня, никому не сказавшись, - разбросать на могилах снег, которого немало выпало в феврале. Блуждал почти до сумерек, как если бы что-то отводило глаза, пока не плюнул и не сделал знак, рассеивающий колдовство. И сразу же вышел к чёрным руинам мельницы.
Подумалось, что напрасно не похоронил Мастера. Вот уж что не по-людски, а не привязчивые мысли в собачий час. Ожидал найти обгоревший остов, но обрыскал обвалившуюся мельницу, спотыкаясь о заваленные снегом балки, без успеха. Отлегло от сердца, неведомо отчего. Может, не зря говорил кто-то из парней, что видел вылетевшую из пламени большую птицу. А другой говорил, что и двух.
Когда в деревне заговорили о том, что не хватает мельника, знакомого с ремеслом, - Крабат согласился.
- Ты, что ли, будешь мельникова жена?
- Ну, я.
- А величать тебя как?
- Того муж не велел никому сказывать. А ты зачем пришёл? Чтоб в ученики к нему проситься, больно ты стар.
- Мне учиться не надобно. А что же хозяин, и тебя тоже учит?
Хозяйка улыбнулась, поставила вёдра на траву, посмотрела незнакомцу прямо в глаза. Она чёрному колдуну одноглазому не боялась в этот глаз смотреть - чего теперь бояться, когда впервые за несколько лет заглянул кто-то не из деревенских, и не из голодных мальчишек, которых Крабат тащил в дом, никому не отказывая. То-то было бы радостью завести своих детей, но тот целыми днями возился с чужими, будто задолжал кому, - а у неё ни своей, ни чужой жизни не было. И сказала гордо:
- Всему научил, что умеет сам.
- Я посыльный самого господаря. Если ты впрямь так искусна в мастерстве, то он примет тебя к себе на службу, и будешь носить не вёдра, а бриллианты и жемчуга.
Певунья обернулась на новую мельницу, на Крабата, что сам таскал мешки из амбара, покрикивая на отдувающихся подмастерьев, кивнула и отворила калитку. Гость поправил шляпу с длинным петушиным пером и галантно подал ей руку в шёлковой алой перчатке.
Крабат спешился и подобрал из рыхлой грязи подстреленную горлицу. Сделал знак, рассеивающий чары, и опустил на землю женское тело враз ослабевшими руками.
Кто-то подошёл к нему сзади, неслышно переступая через тела и рытвины. Крабат уже знал, кто это.
- Только ты, Смерть, и пришёл меня утешить? Забирай, я готов буду, как вырою нам двоим могилу.
- И он говорил так, - Смерть еле заметно усмехнулся, молодцевато оттоптал сапоги, бренча шпорами. - Но тебя утешу: увидишься с нею в свой смертный час. Вот только не приду я за тобой, пока тебя не одолеет твой ученик. Порядок ты помнишь. И пистоль к виску не прикладывай, только глаз высадишь. Держи лучше заступ, Мастер, он тебе не раз ещё пригодится.